Чернобыль для меня — очень личное. Я училась в девятом классе гомельской средней школы № 10, когда произошла авария. Первой о ней рассказала мама моей одноклассницы, журналистка «Гомельскай праўды» (вот она, сила журналистских связей!): «Говорят, под Брагином взорвалась атомная электростанция». Я не поняла, маме стало страшно.
Очень скоро страшно стало всему Гомелю. Районам, которые были к Чернобылю ближе Гомеля (мы в 100–километровой зоне), было не до страхов: нужно вещи собирать и уезжать. Быстро. Сейчас. Немедленно. Город полнился слухами один другого страшнее. Радиация! Радиация! Страшное слово, которое до сих пор мы слышали только на уроках физики и начальной военной подготовки (НВП). 7 мая по школьному радио преподаватель НВП объявил, что настало время проверить, насколько хорошо мы усвоили его уроки: идите домой, соберите трехдневный запас продуктов, подготовьте документы, включите радио и внимательно его слушайте — может быть объявлена эвакуация. Моя школа оказалась единственной в городе, где сделали такое объявление. Много лет спустя мы узнали, что в тот день, 7 мая, была угроза второго взрыва, и множество людей, рискуя собственными жизнями (а многие ими пожертвовавшие), тушили шипящий реактор. Спасали меня и вас. А мы не понимали. Обрадовавшись возможности пораньше уйти с уроков, не собрав продукты и документы, не включив радио, мы побежали гулять. Нам никто не говорил, что на улице опасно...
Нам вообще много чего не говорили. Скрывали. Боялись сказать. 1 мая 1986 года в Гомеле, Киеве, Минске прошли торжественные демонстрации, и я до сих пор не могу понять, для чего это было нужно тем, кто у власти. Что хотели сказать, что продемонстрировать? Или сами ничего не знали и ничего не понимали? Но Горбачев–то знал. Однако он, такой открытый, такой, как казалось, не похожий на прежних «застегнутых на все пуговицы» руководителей СССР, оказался таким же, как они: побоявшимся сказать людям правду.
Мне кажется, именно с аварии на ЧАЭС и начался распад Советского Союза. Вот с этого огромного человеческого разочарования — в Горбачеве, в местной и центральной власти, с психологической усталости, которая вдруг накатила и не оставила сил верить в ленинскую гвардию, партию и правительство. Нам показалось, что нас оставили наедине с огромной бедой, которую никто из нас не понимал.
В действительности же никто не знал, что в такой ситуации делать. Но после того как растерянность первых дней (как у Сталина после 22 июня 1941 года) прошла, власть начала действовать: организовывала эвакуацию, пускала дополнительные поезда (в Гомеле была реальная паника, уезжали все, у кого были хоть самые дальние родственники), вела разъяснительную работу. Всех (всех!) детей школьного возраста на все лето из Гомеля и других районов развезли по необъятному Советскому Союзу. Я с одноклассниками провела то лето в Краснодаре, в трудовом лагере. С тех пор не люблю клубнику: переела. В городских автобусах люди от нас отсаживались, называя «чернобыльскими ежиками». В их лицах и голосах сквозил страх: они думали, что мы — не жильцы. Нас боялись (а вдруг заразные?) и сочувствовали. Все от того же — незнания. Но для многих из нас то лето стало самым памятным за все школьные годы. Знаете, сколько межшкольных романов закрутилось на краснодарских танцплощадках! С некоторыми ребятами из других гомельских школ, с которыми я познакомилась 30 лет назад в Краснодаре, мы до сих пор общаемся.
В университете в Минске мне доплачивали деньги как уроженке Гомеля, их всегда называли «гробовыми». Но однокурсники мне завидовали: дополнительная «копейка» в студенческие годы (которые не зря называют «голодными») всегда кстати.
Моя первая минская квартира — тоже «чернобыльская». Мы меняли бабушкину гомельскую двухкомнатную хрущевку на однокомнатную в столице. Она оказалась в последнем доме в Минске — в прямом смысле. Этот дом и сейчас последний: на улице Селицкого в Шабанах. Почти весь дом отдали переселенцам. Но хозяйка квартиры, старая бабушка, как жила в деревне Пожарки Брагинского района, так и осталась там жить на свой страх и риск: квартиру меняли ее гомельские родственники. Благодаря этому обмену я получила уникальный опыт жизни в Шабанах. Когда мы с однокурсниками переклеили обои и вышли погулять на улицу, к нам сразу подошла ватага парней с сакраментальным вопросом: «Вы из какой деревни?». «Мы из Минска», — гордо ответил мой однокурсник (действительно минчанин) и тут же получил хук справа: «столичных штучек» в Шабанах недолюбливали. Зато по вечерам в субботу к подъезду выносились большие колонки и устраивалась настоящая деревенская дискотека. Было весело.
Даже журналистом я стала отчасти благодаря Чернобылю. Когда мы были в Краснодаре, та самая мама одноклассницы, работавшая в «Гомельскай праўдзе», попросила написать заметку о том, как отдыхают гомельские дети. Это и была моя первая в жизни публикация. С тех пор не могу остановиться. И в этом году буду праздновать 30–летие жизни в журналистике. В отличие от годовщины Чернобыля, это радостная дата.
Советская Белоруссия № 77 (24959). Вторник, 26 апреля 2016
Комментарии (0)